Отрывки из личных воспоминаний Ревекки Рыскиной (Эпштейн)

МОЯ ЖИЗНЬ

Санкт-Петербург
2002

Детство

Родилась я в 1912 году и помню себя с пяти-шести лет. Жили мы в Евпатории, чудесном уголке земли. Родителей, как ни странно, помню только в пожилом возрасте и не могу представить их себе молодыми. Отец был по профессии скорняк, шапочник: шил шапки из каракуля, ушанки и картузы. Мама моя была портнихой, работала, не покладая рук; всегда была в работе, всегда озабочена: шила, кроила, удовлетворяя капризы заказчиц. Себе же шила редко, времени не хватало. Для нас, детей, каждое платьице, сшитое мамиными руками, было праздником.

Мы жили в переулке, который назывался Ровным; именно с ним связаны мои первые воспоминания.

Двор был большой, на крыше жили голуби, по двору ходили куры с петухом. Я знала стихотворение:
“Петушок, петушок, золотой гребешок.
Что ты рано встаешь, голосисто поешь,
Детям спать не даешь?”

Зиму не помню. Помню только тепло, солнце и шум моря. Стоило из дому выйти на улицу, вдалеке было видно море.

В те годы в городе было много людей разных национальностей: татары, крымчаки, караимы, греки, евреи, русские и другие. Каждый занимался своим делом. Греки рыбачили, катали на лодках курортников. Татары торговали бахчей, фруктами. Евреи кустарничали. Предприятий крупных было мало, промышляли кто чем. Работали в санаториях, на пристани, на майнаках добывали соль. Помню евпаторийскую толкучку.

Летом в Евпаторию наезжало лечиться много курортников, отдыхающих. Купались, загорали, лечились грязями, рапными ваннами или “диким” образом сидели в соленом озере (Сиваше), где много мелких красных червячков. Вода там очень целебная, а плавать можно было не уметь: вода, насыщенная солью, сама держала тело на поверхности, а опущенная в озеро ветка на другой день покрывалась кристалликами соли, как драгоценными камнями.

Ездила я с мамой на лиман каждое лето. Мама лечила ишиас, а меня, купая в озере, лечили от золотухи. Дно озера мягкое, ноги утопали в грязи, которой люди мазали все, что болело.

1918 год

Моего сознания не коснулись революция и трудности того времени.

Я смутно помню выстрелы, беготню за закрытыми ставнями, испуганные лица взрослых. Для детей это был лишь эпизод. Мы визжали, играли с мальчишками в войну и с восторгом встречали и провожали очередные корабли. Пристань была совсем рядом.

В это время у меня появилась сестренка Лия, она была на шесть лет младше меня. Родилась Лия дома. Меня на неделю увели к папиному брату дяде Грише и тете Иде, которые тоже жили в Евпатории. У них было двое детей, Фима и Иосиф. Они были старше меня. Фима готовила меня к школе, а Иосиф на меня не обращал внимания: он совсем был взрослый, старшеклассник, и редко я видела его дома. Чистота у них была идеальная, всюду дорожки и ковры. Меня заставляли вытирать ноги и не сорить.

Мое детство было связано с детской библиотекой. Заведовала ею Мария Васильевна, ее помощницей была Стира Вениаминовна Нейман. Что это были за чудесные люди и сколько сил и энергии они отдавали нам, детям! Мимо их внимания не проходил ни один ребенок: всех знали по именам, со всеми беседовали о прочитанном. Мария Васильевна допускала нас к полкам, разрешая самим выбирать книги. Часто устраивались утренники, беседы в читальном зале. Однажды на утренник я пришла с мамой. Беседа была посвящена И.А.Крылову, потом дети читали басни. Поставили и меня на стул, и я с выражением прочитала басню “Слон и Моська”. Это было мое первое публичное выступление. Все хлопали, мама прослезилась от умиления. Мария Васильевна, снимая меня со стула, поцеловала. Как это было давно! Но я все хорошо помню, а ведь была совсем маленькая, раз стояла на стуле.

Эта детская евпаторийская библиотека воспитала многие поколения детей и осталась в моей памяти на всю жизнь с ее чудесными работниками. Когда Лия подросла, я и ее водила в библиотеку, что мне доставляло большое удовольствие как старшей сестре.

Ходить (в школу) надо было на другой конец города, и вдвоем было веселее. Школа была частной и принадлежала Анне Павловне Рущинской; она же вела у нас географию. Была она высокая, статная, в черном длинном платье, на груди – золотая цепочка с часиками. Мы замирали при ее появлении. Она шла бесшумно и появлялась внезапно. Когда кто-нибудь отвлекался, заглядевшись в окно, Анна Павловна прерывала урок, называла его по фамилии и говорила: “Вот она – я”.

Еще не успели отменить буквы “ять” и “еръ”. Было трудно запомнить слова, где встречались эти буквы. После революции их отменили, и трудно было отвыкать от них.

В дальнейшем школа стала государственной, бесплатной. Образование стало обязательным. Анна Павловна так же преподавала географию и так же окликала нас, невнимательных: “Вот она я”. Она была уже не директриссой, а преподавателем.

Учеников стало много, и школе отвели еще одно здание. Появился новый предмет – татарский язык. Крым был Татарской автономной республикой (Крымская АССР в составе РСФСР существовала с 18.10.1921 г. по 1945 г. - М.Б.), и татарский язык был обязательным уроком. По правде сказать, мы этот урок не любили и по мере возможности отлынивали от него.

1920 год

В доме номер двадцать три на Пролетной улице прошла вся первая часть моей сознательной жизни: с восьми лет до момента отъезда из дома. Я не помню, как мы туда перебрались, просто помню, что мы там жили. Улицу со всеми ее изгибами, пересекающими ее переулками помню отчетливо. После каждого дождя лужи долго не просыхали, и это тоже запомнилось.

Двор наш был узкий, длинный, с колодцем посередине. Вода была не питьевая; мыли ею полы, стирали в ней белье, а летом опускали в колодец на веревках ведра со скоропортящимися продуктами (холодильников еще не было). На дворе росли две большие акации, на которые я очень любила забираться.

1921 год. Голод

В свои девять лет я узнала, что такое голод. Родители делали все возможное, чтобы мы были мало-мальски сыты. Папа уже не шил шапок. Мама тоже не имела работы. Была безработица. Люди ели собак, кошек и даже детей. Дружила я в то время с дочерью раввина, жившего в нашем доме, - Лизой, моей ровесницей. Однажды, играя на улице, увидели на заборе разрушенного дома детскую посиневшую головку грудного ребенка. С плачем бросились домой. Это было так страшно! Мы долго боялись выходить на улицу. Говорили, ребенка съели цыгане, они воровали детей. Всякое было в то время, а разговоров еще больше.

Нам эта зима показалась очень длинной. Тысяча девятьсот двадцать первый год. Еще где-то шли бои, закрепляя победу Советской власти. В дальнейшем родители арендовали ларек и там продавали всякую мелочь, сахарин, газеты, конверты, конфеты. Мы с сестренкой оставались дома в ожидании мамы. Мама прибегала замерзшая, наскоро кормила нас пшенной кашей, стоявшей в печке, и убегала сменить папу.

Пришла весна. Кругом стояли развалины, видимо, все дерево пошло на топку.

Потом был НЭП. Начали открывать магазины, предприятия стали работать. Новая экономическая политика вступала в свои права. Это был выход из создавшегося положения. Жить стало легче и веселее. Я в этом вопросе, конечно, ничего не понимала тогда, но радовалась, как все.

В помощь голодающим стали приходить посылки из Америки. Открыли детскую столовую. Возле столовой всегда толпились дети, были и беспризорные. Ели каши, супы, пили какао. Организованно из школы шли парами ученики обедать.

Часто с Лизой мы смотрели, как проходит служение в синагоге (скорее всего в ремесленной синагоге Егия-Капай - М.Б.). Внизу молились мужчины, покрытые таласом и обязательно в головном уборе. Сверху, на втором этаже рыдали, читая молитвенник, женщины. Только в праздник Сушхайстейре все были внизу. Это был веселый праздник. В сентябре месяце заканчивали читать молитвы, помещенные в Торе. Ее носили по синагоге на руках, народ ее целовал. Все танцевали и пели, а дети изо всех сил подражали взрослым.

Пионеры города Евпатории

В городе появился первый отряд юных пионеров. Пионеры шагали по городу в ногу с песнями, барабанным боем и горнистом. Вожатый четко отсчитывал шаги: левой, левой. У всех красные галстуки и значки. Это было прекрасно и так заманчиво. Я смотрела и завидовала, а зайти в клуб не решалась. Смотрела через забор, как шагали ребята, как проводили сборы, занимались спортом. Ребята очень любили вожатого. Раздавался свисток – все замирали в строю, выносили знамя. “К борьбе за дело рабочего класса будьте готовы!” Дружное: “Всегда готовы!” и поднятая в салюте рука – все это положительно потрясало меня, и так это было все серьезно, что мурашки пробегали по коже.

Первого мая я должна была стать настоящей пионеркой. После торжественного обещания. Этого дня мы с нетерпением ждали и к нему готовились.

Накануне праздника был торжественный вечер, посвященный празднику Первого мая в клубе кустарей. Прошло много лет. У меня внучка пионерка, но я уверена, что она не запомнит день вступления в пионеры так, как запомнили его мы, первые пионеры того времени. Клуб был весь в цвету от плакатов и красного кумача. Душа витала в облаках. Зал был битком набит пионерами и взрослыми. Сидели и стояли, где кто мог. Шефы сшили нам формы, и мы в новых формах защитного цвета с ремнями и портупеями стояли на сцене и повторяли за вожатым слова торжественного обещания. Потом нам повязали красные галстуки. Потом призыв: “К борьбе за дело рабочего класса будьте готовы!”. Мы, подняв руки в салюте, ответили: “Всегда готовы!” В зале стояла тишина. Зазвучал интернационал. Все встали. Пионеры стояли под салютом. Потом – град аплодисментов и поздравления. Это чувство передать просто невозможно!

С тех пор я с галстуком не расставалась. При встрече друг с другом мы отдавали салют, и сколько гордости было в этом, передать трудно.

Все мы были членами Осоавиахима, МОПРа, Красного Креста. Ничто не проходило мимо нас, пионеров. Мы были в курсе всех событий в стране, изучали политграмоту. Нагрузки принимали охотно. Были горды и счастливы, когда нас куда-нибудь выбирали и что-нибудь поручали. Добросовестно выполняли поручения.

Умер Ленин

Перед глазами траурная демонстрация, флаги с черными лентами. Митинги на площадях, куда шло беспрерывным потоком население. Пионеры несли свои знамена и портрет Ильича в траурной рамке. Вступали в отряды новые пионеры, обещая быть верными заветам Ильича. Читали стихи о Ленине, которых стало очень много и которые хорошо запоминались. На сборе, посвященном В.И.Ленину, я читала:

Не стало Ленина,
Зияет в сердце рана,
И сердце мечется, неистово крича.
Не стало Ленина,
Стучит в мозгу упрямо.
Не стало Ленина,
Не стало Ильича.
                             Безыменский.

Много стихов я заучила наизусть и читала на всех самодеятельных вечерах в клубе в честь В.И.Ленина:

А стужа над землею
Такая лютая была,
Как будто он унес с собою
Частичку нашего тепла.

Сестра. 1924 год

Мама ждала третьего ребенка, а волнений в это время было, хоть отбавляй. Девочка родилась тогда, когда папа вернулся после больницы домой. Между нами была большая разница в возрасте. Я была на двенадцать лет старше младшей сестры.

Итак, нас стало трое: Рива, Лия и Зоя. Каждая на шесть лет старше другой.

Вот и наступил этот день: меня принимали в комсомол. Предварительно готовилась: изучала Устав, занималась политграмотой. Тайно тревожилась из-за собственного дома у родителей. Такое уж было время, и во всем и во всех видели “чуждых”.

В это время мой отец с тетей решили передать дом в ЖАКТ. Постройки наши в узком дворике требовали большого ремонта, крыша текла, и после голодных лет средств на ремонт не было. Это был лучший вариант: отдать, пока он совсем не развалился, в руки государства. Вместо домовладельцев мы стали просто съемщиками. Никто уже не тыкал пальцем и не упрекал нас в том, что мы собственники; я же была счастлива. Преград нет. Мы – нищие.

Написала заявление, получила рекомендации и после хождения по инстанциям была принята в ряды ВЛКСМ. На груди заблестел значок КНМ.

Кустари все же не считались пролетариями, и пришлось поволноваться на комсомольском собрании, когда отовсюду сыпались вопросы о происхождении. Но вот волнения остались позади. Я стала комсомолкой.

Очень я любила с отцом ходить в театр. Он меня охотно брал с собой, мой дорогой папочка. Однажды приехала труппа лилипутов, и с их участием я просмотрела все оперетты Кальмана и других композиторов. На гастроли приезжали и оперные труппы, и драматические театры. Замечательный в Евпатории театр! Светлое пятно в моих воспоминаниях.

***

Жизнь довоенная

Домой

Много лет прошло. Время отсчитывает мои годы. Наплывают воспоминания. Ясно помню свои восемнадцать лет, насыщенные многими событиями и романтикой.

Домой приехала в конце лета внезапно, без предупреждения. Радость родителей, сестренок не описать. Сбежались соседи, подруги, Саша. Всех навещала, купалась в море. Очень соскучилась по всему.

На следующий день пошла на биржу труда и по предъявлению профсоюзного билета была вне очереди направлена в Паевой Стол. В 1930 году была карточная система, и я выписывала хлебные и продуктовые карточки. Опять пришлось заниматься недоимками, но уже в порядке комсомольской нагрузки: нас мобилизовали для взыскания налогов. В то время это было “гвоздем программы” в Евпатории. Налоги были большие. Дело шло к ликвидации частной торговли, НЭПа в Евпатории. Где только ни приходилось бывать: на Пересыпи, на грязных окраинах города, где жили татары. Оставляли повестки или получали налог, выписывая квитанции. Ходили попарно. Люди попадались разные, бывали очень озлобленные.

***

Предчувствие

Девятнадцатого июня тысяча девятьсот сорок первого года мы провожали мужа в Ленинград. Шли степью. Погода была прекрасная, и ничто не предвещало плохого. Солнце светило, было тихо. Сестры шутили, смеялись, награждая Д.З. тумаками на дорогу. Выглядело это как-то не солидно. Мне почему-то было грустно и неспокойно, комок подступал к горлу. Всеми силами скрывала свое состояние.

Поезд ушел, оставив пустоту на перроне и у меня на душе. Я ушла вперед, чтобы родные не видели моего состояния и моих слез.

Предчувствие меня не обмануло. Через несколько дней, двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года прозвучал по радио голос Молотова, объявляя, что Гитлеровская Германия без объявления войны напала на Советский Союз. Итак, с мужем мы расстались почти на шесть лет.

Предчувствия меня не обманули. До сих пор в глаза эта беготня Лии и Давида до самого отхода поезда, и это меня возмущало (все-таки, отец семейства, а вел себя, как мальчишка). Осталась досада на сердце по сей день на эту не солидность и чудачества перед самым отбытием поезда, перед разлукой. Поди, знай, что разлука продлится шесть неполных лет.

Война

Вначале до меня не дошло все то трагическое и страшное, что сулило это слово – “война”. Через несколько дней отголоски войны проявились у нас в Евпатории: по несколько раз в день были тревоги, бомбежки. Срочно рыли щели на пустыре, где мы играли в детстве, и сидели в них с детьми до отбоя тревоги. Я стояла в очереди у военкомата, куда кинулись все жены военнослужащих, добивалась аттестата и подъемных денег на дорогу как жена старшего лейтенанта. Документов у меня не было, но мне поверили и удовлетворили мое ходатайство.

Думали, что все это ненадолго, но война затянулась. Рисковать больше было нельзя, надо было эвакуироваться. Детей вывозили в первую очередь. Родители меня торопили.

Я беспокоилась, что нет от мужа писем: знала, что он явится в военкомат, не дожидаясь повестки. Мой мудрый папа, затемняя окна одеялом, стоя на подоконнике, успокаивал меня и говорил: “Дорогая доченька, не говори плохо; моли Бога, чтобы хуже не было”. И он был тысячу раз прав. Такая началась катавасия, что я забыла думать о письмах. На всю жизнь я запомнила эти папины слова и поддерживала ими себя в тяжелую минуту, и на сердце делалось спокойнее.

Нас собирали в дорогу. Приехала Лия, сделала мне незаслуженное замечание по поводу Зои. Мне нечего было отвечать. Было обидно до слез. Отношения были не выяснены, каковыми остаются и по сей день, ибо, уехав, больше я их не видела. Все погибли во время войны. Их расстреляли вместе со всеми евреями. Тайна, покрытая мраком неизвестности до сих пор.

Тяжело мне вспоминать об этом. Бедные мои сестрички и родители. Так все нелепо вышло. Думали, отправят нас, себе развяжут руки, ведь все взрослые. Вышло все наоборот.

Наступил день отъезда. Мы в поезде. Мама рыдает на перроне. Папа бежит за вагоном. В последнюю минуту он вручил мне мелочь на счастье. Эту мелочь я зашила в мешочек и носила на шее, как талисман. В такое опасное время делаешься суеверной.

Итак, в путь, в неведомое. Я, не приспособленная к дорожной жизни, осталась с детьми трех и шести лет, без близких среди эвакуированных; как говорится, между небом и землей. После войны прошло уже тридцать шесть лет, но того, что я испытала в то время, не забыть никогда.

В дороге нас без конца высаживали из вагонов, и я таскалась с детьми и узлами. Как только я выдержала, трудно сейчас представить. Просто у человека есть какие-то дополнительные резервы, как говорится, глаза страшатся, руки делают. В тысяча девятьсот сороковом году я перенесла полостную операцию, и мне нельзя было носить тяжести. Кто об этом думал в то страшное время, когда ежечасно ждали бомбежку.

Станица Роговская (Кубань)

Станица Роговская… Большая широкая длинная улица, по бокам – деревянные дома, встречаются и каменные постройки: магазин, школа, почта рынок и другие. Все это было как-то далеко друг от друга.

Шли мы долго, пока не добрались до каменного дома с одной большой комнатой без мебели, по-видимому, бывшей школы. Разместились на полу. Было четыре семьи, все из Евпатории. Печки не было. С дровами не Кубани плохо, топят кураем, стеблями от подсолнуха и кукурузы. Готовили на костре незамысловатую еду, кипятили чай. Спали на полу, каждая семья в своем уголке: мать с четырьмя детьми – Шапиро, беременная Эля с дочкой и мамой - Левитины, Маркушевичи из нашего евпаторийского двора – мать, отец и сын Мишка. Миша был еще молод для армии, но спустя три года пошел воевать и не вернулся, умер в госпитале. Эта семья приехала позже и привезла для нас перинку, которую мама со слезами упросила взять для нас. Это было как нельзя кстати. Элочка совсем расхворалась.

Эвакуированные работали в колхозе, помогали убирать хлеб, а я отлучаться от детей не могла.

Жили, мучались, сами лечились, как могли. Не очень-то нас, эвакуированных, жаловали, но все же продали мед и молоко, чем я и выхаживала детей.

Враг двигался вперед. Угроза нарастала с каждым днем. Ростов был в опасности, а это рядом с Кубанью. Надо было нам бежать дальше от этих мест. Боже, сколько было волнений, слез и тревог!

***

Тем временем повстречала Бетю Мазо (евпаторийскую подругу). Она была с семьей: двое детей и родители. Мне стало больно за своих родных. Не смогла я уговорить их поехать с нами. Папа говорил: Главная его забота отправить меня с детьми. “Взрослые как-нибудь выберутся!”.

Все оказалось трагичнее. Они просто не успели уехать из Крыма и застряли в Симферополе. В Краснодаре скопилось очень много эвакуированных. Люди, узлы, чемоданы… Кругом грязь. Поезда все подвозили и подвозили новые партии эвакуированных. Все лихорадочно ожидали своей очереди на отправление дальше в тыл. Враг был в Ростове. Это совсем рядом.

После долгих ожиданий и терзаний в Краснодаре нас наконец отправили дальше в неизвестном направлении. Был декабрь тысяча девятьсот сорок первого года.

Погрузили всех в товарные вагоны, ни нар, ни соломы. Устроились, как кто мог: кто на вещах, а кто и просто на полу.

Разные тут были люди, старики и молодые женщины с детьми. В основном старались помочь друг другу. Особенно запомнилась молодая женщина с ребенком. Ребенок был недоразвитый, он хныкал тонким голоском, протягивал ручки и таращил бессмысленные глазки. Соседка по дому ехала с ней и помогала по мере сил. У нее тоже было двое детей, школьного и дошкольного возраста.

***

Наконец, стало ясно, где мы находимся.

В Тбилиси поезд загнали в тупик на неизвестное время. Оставив детей на попутчиков, я бросилась искать медиков. Меня успокоили, сказав, что мы у цели, и через несколько часов приедем на место, где есть врачи и больница. Вернувшись назад к поезду, я его не нашла. За время моего отсутствия поезд перегнали на другой путь.

Пришла весна. Зацвели такие розы, что нельзя было отвести глаз.

Собирала крапиву, лебеду; отваривала, заправляла постным маслом с луком, и это было большое подспорье в питании.

Грузины жили хорошо. У каждого свой сад, и большую часть времени они занимались собственными садами. Когда ходили в колхозные сады, не понятно! Однако все числились “колхозниками”. Я всегда видела на колхозных угодьях пожилых и старых женщин и часто с ними трудилась. В результате, как колхознице, мне отказали в хлебе, который получала в магазине, и никакие доказательства местным властям, что колхоз не обеспечивает хлебом, не помогали.

***

Наконец начали приходить вести об освобождении одного города за другим. С трепетом ждала вестей из Крыма, разыскивала родных, надеялась, что они живы. Медицинский институт эвакуировался в Алма-Ату. Думала, что сестра была там. На мои письма пришел отрицательный ответ.

Когда освободили Крым, стала писать всем подряд, кого знала. Все молчали. Наконец – письмо… Писала врач, Сарра Вениаминовна, жившая с семьей Нейман напротив нас на Пролетной улице в доме тридцать. По национальности они караимы.

Письмо было потрясающее: все евреи, крымчаки, оставшиеся на родине, погибли от рук палачей. Враг ворвался в Крым и все входы и выходы были закрыты. Мои родители и сестра Зоя переехали в Симферополь к Лии в надежде вместе двигаться дальше в глубокий тыл. Не успели. Было уже поздно. Всех евреев (детей, стариков) согнали в одно место, на Красную Горку. Раздев догола, забрав ценности, расстреляли, бросив в ямы, вырытые ими же самими. Даже хлеб-соль, которыми некоторые “смельчаки” встретили немцев, не помогли. Земля дышала от недобитых тел, от стонов. Криков, от автоматных очередей (В книге "Помнить ради будущего", посвященной событиям в Евпатории в годы Великой Отечественной войны, вышедшей весной 2010 года, в списке семей граждан Евпатории, погибших во время немецкой оккупации, на странице 186 под номером 1720 указана Эпштейн Зоя 14-15 лет - М.Б.).

Студентки, которые не успели уехать, уговаривали уйти тайком на Севастополь, чтобы оттуда пробиваться дальше. Лия вывихнула ногу и не могла идти пешком, да и родителей оставить тоже было не легко. Не могу простить себе, что не смогла уговорить их не медлить, а уехать вместе с нами, и у сестры были бы развязаны руки, одна уж как-нибудь выбралась бы вместе с институтом.

***

Однажды прошел слух, что эвакуированным будут давать американские подарки. Очередь выстроилась с ночи, раньше, чем привезли эти подарки. Стоять в очереди у меня не было времени; работа, дети не давали мне этой возможности. Когда все получили, я пришла за своей порцией. Конечно, мне досталось то, что осталось: кофта шерстяная не с моего плеча и свитерок для дочки, довольно тесноватый. Сыну ничего не нашли. Было обидно, что на мальчика ничего не было. Так или иначе, мы были довольны и этим.

Вещи были ношенные. Видимо, американцы собирали свои обноски для пострадавших от войны людей. Ну что ж, спасибо и за это!

***

Наконец освободили Крым (Евпатория была освобождена 13 апреля 1944 г. – М.Б.). Все, кто был из тех мест, стали собираться домой. Стоял вопрос: куда ехать?

В Евпатории никого не осталось, в Ленинград нужен был вызов, которого пока не было. Война продолжалась!

Грузины торопили с отъездом: эвакуированные им надоели. Был организован специальный эшелон для реэвакуации. Пришлось нам собираться в путь. Решила все же ехать в Евпаторию. Все было туманно и неясно. Но все же Евпатория была родиной, моей землей, хотя поруганной и разбитой фашистами.

Грузины не видели войны на своей территории и не предполагали быть беженцами. Иначе относились бы к нам, эвакуированным, терпимее. Нас торопили. Я даже не дождалась поспевающей кукурузы, которую посадила и на которую потратила много сил. Пришлось кукурузу продать на корню. Получила по тем деньгам четыреста рублей – в пять раз дешевле стоимости. Торговались грузины с пеной у рта ежедневно. Взяла, что дали.

Вот и море! Такое гордое, прекрасное, как всегда, из века в век; никаких следов войны не отражало.

Поезд замедлил ход, и мы стали собираться.

***

Евпатория встретила нас угрюмо. Кругом развалины, чужие люди. Оглядывалась и не узнавала знакомые места. Татары не встречались, их выслали из насиженных мест еще в начале войны (крымских татар – как пособников фашистов выселили из Крыма 18 мая 1944 г. – М.Б.), говорили, что они предатели. Крым теперь был не Татарской республикой, как в мои школьные годы, а стал Украиной (Крым вошел в состав Украины в 1954 г. – М.Б.).

Решили направиться “домой”, на пепелище моих родителей и сестер, где прошло мое детство и отрочество.

Двор был почти разрушен, но родительская квартира сохранилась. Жили там чужие: люди с другой улицы, я их немного знала. Дом их сгорел при бомбежке, и они заняли эту свободную квартиру со всем находящимся в ней имуществом. Для них наш приезд был неприятным сюрпризом. Были уверены, что вся наша семья погибла.

Как бы то ни было, Евпатория, моя родина, нас приняла и без крыши не оставила. Другим моим попутчикам не так повезло.

Моя школьная подруга Поля Пикерман осталась с семьей в Евпатории. У нее было двое детей, отец, мать и замужняя сестра. Была она молода и красива. Трудно сказать, на что надеялась.

В один из тех дней, когда немцы оккупировали Крым и выискивали оставшихся евреев, Поли дома не оказалось. Забрали в Гестапо всю семью: стариков, детей. Прийдя домой и не застав своих малолетних детей, она с криком бросилась в комендатуру на выручку своей семьи и оттуда уже не вернулась.

Могла ли она поступить иначе? Ведь там были ее дети!

***

Немцев гнали. То и дело встречались пленные немцы, которые восстанавливали то, что разрушили. Вид у них был довольно-таки ничтожный. Мы понимали, что немцы были разные, но мы их всех подряд ненавидели. Столько страданий, столько погибших душ, которые уже не вернуть.

Вернулись в Евпаторию подруги, такие как Мира Гулько, с которой мы вступали в комсомол и играли в самодеятельности. Она после войны с семьей обосновалась в Евпатории и была счастлива. Вернулась домой Муся Сницер, моя верная подруга. Вернулась с дочерью в свой старый полуразрушенный дом.

***

Победа. 9 мая 1945 года

Девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года…

Помню, как нам забарабанили в окна с криком: Победа! Победа! Мы так долго ждали ее, что все в душе перегорело.

Прибежала Ревекка Михайловна Маркушевич, рыдая и ломая руки. Ее сын Миша погиб в последние дни войны. В душе поднялась не столько радость, сколько боль за погибших, за миллионы положенных жизней.

Мы выбежали на улицу. Люди плакали и смеялись, целовались и обнимались. Горе и радость – рядом. В каждой семье потери, вдовы, сироты, обездоленные старики, оплакивающие своих сыновей и дочерей.

По сей день в День Победы на душе горечь и обида. Прошло уже тридцать шесть лет после того дня, который забыть нельзя.

Стихийно возникла демонстрация с музыкой и танцами. Все вышли на улицу. Сердце рвалось от счастья и тоски. Заплаканные лица и радостные глаза. Равнодушных не было. Наконец – мир, но какой ценой!

***

Дети ждали. Итак, мы были готовы к отъезду. Встречу в Ленинграде нам подготовил муж, найдя там своего земляка по городу Черикову, Райскина Матвея. Мы дали ему телеграмму.

Книги и постель отправили багажом. Бетя, Муся, Рива Маркушевич проводили нас на вокзал и усадили в поезд, который шел на Симферополь. Прямого сообщения не было, поезда еще шли плохо. В Симферополе мы высадились и очень долго ждали на перроне с другими реэвакуированными, уезжавшими на свои старые довоенные места жительства. Там, в сутолоке вокзальной нас нашли Миша с Лидой, принесли нам термос с чаем, ибо дети замерзли.

Ночь мы провели на вокзале. Народу было столько, что, как говорится, негде было яблоку упасть. Никто не знал, когда нас отправят дальше. Миша с Лидой тоже не уходили.

Под утро нас погрузили в эшелон, идущий на Москву. Долго еще стояли. Наконец, поезд тронулся. Прощай, Крым, дорогая Евпатория. Миша с Лидой остались на перроне, провожая нас взглядом.

Итак, опять мы расстались, опять в пути.